Похоже, что бельё русской эстетической мысли окончательно повисло на постперестроечной верёвке, растянутой на государственную ширину между еврейской неряшливостью и европейским аккуратизмом. Сегодняшний периферийный россиянин, равно как и столичный франт, попав в средний слой социума, довольствуется преобразованием своего дома на манер западных журнальных «штучек», при этом ассоциируя себя с шенгенизированным иностранцем времен Евросоюза, видя в этом нечто такое, что способно его и осовременить, и окультурить. Отчасти так оно и есть, но только до определенного предела. Перебор - дело провальное, а потому умение вовремя остановиться никому и никогда не мешало. В эти игры следует играть по правилам и не спешить вписать в графу "место жительства" слово из шести букв "Москва" ради все той же пресловутой статусности. Падение начинается со стыда за Родину и продолжается до биения кулаком в грудь с криками: Рассея!
И то, и другое аутсайдерно и, как говорят знатоки, «не катит». А что катит? Катит – естественность. В детстве я ходил в ведомственный детский садик от академии им. Фрунзе. В группе было немало детей иностранцев из стран Восточной Европы. Был в ней и мальчик – немец Ральф, очень модный и эффектный даже для моего неискушенного пятилетнего опыта жизни. В кругу своих дворовых друзей я часто вел себя как Ральф из ГДР, пока одна девочка, в которую я был в те годы сильно влюблен, не напомнила мне, что я русский, а потому, стало быть, хватит валять дурака. Рискуя потерять расположение столь прекрасной барышни, мне с трудом, но пришлось отказаться от имиджа Хлестакова, но было уже поздно: сердце возлюбленной пленил угловатый и прямолинейный Серёга. С этого началось моё взросление: тогда я медленно, но верно стал постигать науку принятия самого себя. В первый класс я пошел уже не Ральфом, а Игорем Алексеевым, хотя до девятого стеснялся своей фамилии, и когда в десятом девчонки, по неизвестным доселе мне причинам, прозвали меня Ирвином, я облегченно вздохнул. В новом амплуа мне было легче жевать жвачку, пользоваться парфюмерией и носить бежевые брюки из вельвета в мелкий рубчик. Я вновь почувствовал, что нравлюсь, пока очередная пленительница моего сердца не открыла мне глаза, предложив взрослеть дальше.
Жизнь не стоит на месте, да и время бежит дальше, и сегодня нынешней России кто-то так же, как и мне, напоминает, что бельё высохло и пора бы его снять, дабы что-то важное начало все-таки с ней происходить, чтобы народ пусть бы и по-прежнему играл, но не заигрывался иностранщиной, открывая в себе самую что ни на есть привлекательную простоту и естественность, оставляя при этом заграничные штучки на тех местах, где, собственно, им и положено быть.
Вчера к нашему дому подъехал белый «мерседес»: из салона вышел человек в трениках, домашних тапочках и с шедевральным букетом от столичных флористов: хризантемами, что были обклеены блёстками, крепко перетянутыми в талии атласным бантом. Хлопнув дверью мерса и пискнув сигнализацией, он бодро пошел к подъезду, попутно попикивая мобильным телефоном. Громкая связь донесла женское чувственно-капризное сопрано: "Алё… Милый, ты где?" На что господин с цветами коротко и ясно отчитался: " Чё где? Тут я, ща буду! " И немного возмущённо уточнил: "Ты, эта… ты горошек купила, а то я, эта, не нашёл…"
(Где-то так).
Терентий Травник. Из книги "Временное и постоянное".
И то, и другое аутсайдерно и, как говорят знатоки, «не катит». А что катит? Катит – естественность. В детстве я ходил в ведомственный детский садик от академии им. Фрунзе. В группе было немало детей иностранцев из стран Восточной Европы. Был в ней и мальчик – немец Ральф, очень модный и эффектный даже для моего неискушенного пятилетнего опыта жизни. В кругу своих дворовых друзей я часто вел себя как Ральф из ГДР, пока одна девочка, в которую я был в те годы сильно влюблен, не напомнила мне, что я русский, а потому, стало быть, хватит валять дурака. Рискуя потерять расположение столь прекрасной барышни, мне с трудом, но пришлось отказаться от имиджа Хлестакова, но было уже поздно: сердце возлюбленной пленил угловатый и прямолинейный Серёга. С этого началось моё взросление: тогда я медленно, но верно стал постигать науку принятия самого себя. В первый класс я пошел уже не Ральфом, а Игорем Алексеевым, хотя до девятого стеснялся своей фамилии, и когда в десятом девчонки, по неизвестным доселе мне причинам, прозвали меня Ирвином, я облегченно вздохнул. В новом амплуа мне было легче жевать жвачку, пользоваться парфюмерией и носить бежевые брюки из вельвета в мелкий рубчик. Я вновь почувствовал, что нравлюсь, пока очередная пленительница моего сердца не открыла мне глаза, предложив взрослеть дальше.
Жизнь не стоит на месте, да и время бежит дальше, и сегодня нынешней России кто-то так же, как и мне, напоминает, что бельё высохло и пора бы его снять, дабы что-то важное начало все-таки с ней происходить, чтобы народ пусть бы и по-прежнему играл, но не заигрывался иностранщиной, открывая в себе самую что ни на есть привлекательную простоту и естественность, оставляя при этом заграничные штучки на тех местах, где, собственно, им и положено быть.
Вчера к нашему дому подъехал белый «мерседес»: из салона вышел человек в трениках, домашних тапочках и с шедевральным букетом от столичных флористов: хризантемами, что были обклеены блёстками, крепко перетянутыми в талии атласным бантом. Хлопнув дверью мерса и пискнув сигнализацией, он бодро пошел к подъезду, попутно попикивая мобильным телефоном. Громкая связь донесла женское чувственно-капризное сопрано: "Алё… Милый, ты где?" На что господин с цветами коротко и ясно отчитался: " Чё где? Тут я, ща буду! " И немного возмущённо уточнил: "Ты, эта… ты горошек купила, а то я, эта, не нашёл…"
(Где-то так).
Терентий Травник. Из книги "Временное и постоянное".