Неожиданно и о волшебниках

До сих пор не могу до конца понять, почему ни Андрей Макаревич, ни Юрий Шевчук, ни Константин Никольский, ни Виктор Цой и даже ни Борис Гребенщиков да и многие другие, взявшие в руки гитару, так и не смогли стать в самом прямом смысле этого слова поэтами: стихи-то писали… Почему Есенин, Смеляков, Жигулин, Слуцкий смогли, а эти - нет? Что помешало им, наиталантливейшим исполнителям и сочинителям, перейти в следующий класс утонченного лиризма – в класс поэзии, привилегированность которой не вызывает никаких сомнений? Первое, что приходит на ум, так это музыкально-песенный фильтр. А ведь действительно: ни Есенин, ни Гумилев, ни Пастернак свои стихи не пели, а потому как-то сразу и обрели законный поэтический статус. Вроде бы причина эта верная, но ведь были и такие, как Вертинский, Высоцкий, Окуджава, Башлачев - они остались в истории отечественной культуры именно поэтами, несмотря на разнообразие в приложении своего таланта.
Нынешний статус Андрея Макаревича – руководитель ансамбля «Машина Времени», но как о поэте о нем даже и не говорят. И это о человеке, которому принадлежат потрясающие строки... Но их поют и потому не причисляют к стихам:

Пусть зло проползло из столетья в столетье,
И небо опять закрывают дымы,
Но Жизни на свете чуть больше чем смерти,
И Света на свете чуть больше чем тьмы.

Вне всякого сомнения, это и есть самая настоящая поэзия! Пишу эти слова , а сам вспоминаю своего любимого Гребенщикова:

Здесь дворы, как колодцы, но нечего пить.
Если хочешь здесь жить, то умерь свою прыть.
Научись то бежать, то слегка тормозить,
Подставляя соседа под вожжи.
И когда по ошибке зашел в этот дом
Александр Сергеич с разорванным ртом,
То распяли его, перепутав с Христом,
И узнав об ошибке днем позже…

Впрочем, если читать тексты песен Бориса Борисовича отдельно от музыки, то многие кажутся нуждающимися именно в её присутствии.
Тем не менее вопрос остается открытым. Конечно же, положенное на красивую мелодию и спетое стихотворение начинает болеть, а потом просто исчезает, уходит из существования как автономно существующая поэтическая единица, и таких примеров очень много. Попробуйте прочитать как стихотворение хотя бы текст песни «Надежда» Николая Добронравова, и вы всё сами поймете. Поэтому и появляются поэты-песенники - некое промежуточное звено между высокой лирой и благородным, но простоватым менестрельством. В качестве примера здесь можно вспомнить о том, что французский поэт Потье Эжен Эдин, автор "Интернационала", более известен, чем, скажем, его современник Пьер Беранже. И действительно, там, где есть музыка, поэзия уходит в тень, позволяя стихам превращаться в самые обычные слова, положенные на музыку композитора такого-то.
Но не все так просто... Есть такие поэты (именно поэты!), как Окуджава, Юлий Ким, Розенбаум, Визбор, Галич, Городницкий и Никитины, в конце концов - есть и Высоцкий! И все они смогли пробиться сквозь сценические стены прежде всего своими стихами. Тогда что же мешает представителям молодежного поэтического маргинализма выйти за рамки исполнительства, раздвинуть условности песни и хотя бы по истечении сроков, определяемых популярностью, шагнуть-таки в поэзию? Что не дает рассматривать наследие того же Макаревича, преломив его через призму взглядов, оттенков и подходов, относимым именно к поэзии, пусть и оставляя почтенного автора в стойком положении героя в среде молодых, о котором в свое время Майк Науменко спел так: "Опять затеял битву с дураками, но бьется он сам с собой". Ответ, конечно же, есть, но искать его надо в реальности поп-, а точнее, субкультуры - в той среде, на почве которой, собственно, и было выращено подобное искусство, когда во главу угла было поставлено коллективное неосознанное, а поведенческий принцип формировался скорее не содержанием, а формой. Шоу, которое составляет основу всякой поп-музыки, распугивает стихи, как выстрел из ружья - птиц, рассевшихся на дереве. Нередко за громкостью звучания и не слышно, о чем поют, а потому тексты песен едва воспринимаются. Я помню, как жалко смотрелся на одном из рок-концертов бард, видимо, случайно ангажированный: он вышел на сцену в перерыве и потерялся, не выдержав конкуренции с форсированной громкостью рок-музыки. Видимо, потому и появились, как альтернатива громким шоу, клубы самодеятельной песни - тихие заводи, приютившие романтиков всех сословий и возрастов, такие, как «Грушинский» и «Зимородок», дающие возможность стихам оставаться самими собой, а поэтам - не перерождаться в текстовиков. Там, на просторах естественного образа жизни, в палаточно-котелковой среде, к тому же - непременно у костра, и прижилось творчество Третьякова, Митяева, братьев Мищуков, Дулова и Матвеевой, сохранив за авторами право называться поэтами. Как ни крути, но поэзия, обладая широтой необходимого ей же внешнего диапазона, была и остается чем-то внутренним и глубоко личным, чем-то особенным, опирающимся прежде всего на духовные знания и опыт каждого читателя в отдельности. Под чтение вслух, в отличие от песни, нельзя танцевать - поэзию необходимо читать, читать внимательно, слушать и слышать. Может, в этом и есть объяснение того, почему не в достаточной степени воспринимаются поэтами такие исполнители , как артистичный Виктор Цой, социальный Юрий Шевчук, брутально-театральный Константин Кинчев: их стихи спеты, а не прочитаны. Но справедливости ради замечу, что популярность их намного выше, нежели, скажем, известность Сергея Завьялова, Данилы Давыдова, Александра Левина, Дмитрия Воденникова, Сергея Гандлевского, Владимира Аристова, Тимура Кибирова или Михаила Ерёмина…
И все-таки поэзия – дело книжное, почти кабинетное, и самое большее, что может позволить себе поэт, так это выступление в арт-кафе или клубе в кругу таких же, как и он. Народность для поэзии напрямую связана с идеологической ситуацией в стране , и если поэтическое слово необходимо в сложившейся ситуации, то его берут в оборот сразу все СМИ, и тогда поэт становится популярным, доходя до стадионных форматов, и при этом он остается поэтом, не превращаясь в автора-исполнителя или просто в песенника.
А в общем-то для поэзии нет никакой особой потребности в громкой популярности , впрочем, как и для самого автора, ибо лирическое поприще, так уж повелось, было и остается «элитным» и в тиражировании особо не нуждается. Однажды на занятиях я спросил у ребят, средний возраст которых был не выше лет двенадцати, о том, кто такой поэт. Все они ответили, что это человек, который сочиняет стихи, и только одна девочка неожиданно уточнила, что поэт - это... волшебник. Дети рассмеялись, а она им очень серьезно объяснила: волшебник потому, что он, поэт, может сочинить заклинание, и таких, как он, очень мало… С этим можно поспорить, но не принять к сведению нельзя, ибо каждое настоящее стихотворение в какой-то степени таинственно и волшебно, поскольку способно проникать в душу человека и заставлять её меняться.

Терентий Травник. Из книги "Временное и постоянное".
(0 пользователям это нравится)