Есть в русской классике, поверишь,
Душа – огромная душа!
Иногда кажется, что душа русского народа так и осталась там – в девятнадцатом. Здесь её не находишь, а в то, что есть она там, почему-то веришь, точнее, пытаешься верить…
Читаешь русскую классику, а сам думаешь: смог бы ты жить в то время или нет? И мечется душа с ответом. С одной стороны, благодатна для нее эта «усадебная милость», с другой - понимаешь, что многое было тогда тяжело, а то и совсем несносно. И дело отнюдь не в отсутствии удобств и определенного комфорта, а в межчеловеческом климате. Нарисуешь в своем воображении тишину, угодья да речку, полную пескарей, - сидишь и радуешься, а как представишь вопли пьяные с усадьбы, цыганское гульбище да барство неуемное, темное, необразованное да ещё и с подгулявшими дьячками за столом - сразу погрустнеешь. Вот оттого и вырастает неопределенность в ответах на подобные вопросы. Чем больше думаешь, тем больше понимаешь, что любишь ты не просто Россию, а Россию свою – с теми гранями и особенностями, кои ищет и находит в ней твое сердце. И это, пожалуй, верно. Потому как нет в тебе определенного ответа на вопрос: можно ли полюбить Россию горькую, нищую, дремучую, вынесенную на суд людской народовольцами, да еще и с её мечущейся в поисках смысла бытия и неуверенной во всем интеллигенцией? Наверное, можно попробовать и полюбить родную страну таким вот образом: от всей души, прямо как у Евгения Долматовского:
Не знаю счастья большего, чем жить одной судьбой:
Грустить с тобой, земля моя, и праздновать с тобой.
Попробовать можно, но не более того. Так почему же не удается принять Родину такой, какая она есть? Да и есть ли те, которые и боль её, и ошибки, а не только радости, принимают с любовью? Речь же, как никак, идет не о человеке, и потому рассуждать о любви в подобном ракурсе не совсем получается.
Нет-нет да погрузишься в народничество: читаешь сначала почвенников - Аполлона Григорьева, Страхова, потом анархистов - Бакунина, Кропоткина, читаешь и теряешь связь с русским... И вовсе не потому, что не согласен с чем-то, а потому, что все они пытались менять это самое русское, не принимая многое из того, что следовало бы принять. Одни барствовали, другие нищенствовали, третьи, желая счастья народу, мятежничали. А вот когда ныряешь с головой в шмелевское «Лето Господне», то замираешь: откуда же это взялось? Откуда явилась на свет Божий эта драгоценность, когда вся литература того времени полагалась ни на что иное, как на безысходную тоску по чему-либо подлинно народному, но, не имея возможности отыскать это, срывалась и уходила в безудержную печаль от окружающей всякого мыслящего человека того времени беспросветности. Гоголь, Салтыков-Щедрин, Островский, Толстой и, наконец, Достоевский с Чеховым – все, как один, искали и не находили возможность соединить желаемое с действительным - вот откуда и тревога, и печаль, исконно русская.
Роскошны вы, хлеба заповедные родимых нив -
Цветут, растут колосья наливные, а я чуть жив!
Ах, странно так я создан небесами, таков мой рок,
Что хлеб полей, возделанных рабами, нейдет мне впрок!
- писал Николай Некрасов, один из величайших явителей ситуации того времени. Читаешь и веришь, но почему-то вновь и вновь обращаешься к России иной, теперь уже есенинской:
Как захожий богомолец, я смотрю твои поля.
А у низеньких околиц звонно чахнут тополя.
Пахнет яблоком и медом по церквам твой кроткий Спас.
И гудит за корогодом на лугах веселый пляс.
- читаешь и опять веришь!
И вдруг неожиданно возвращаешься в свое время, бросаешься за книгами, авторами, мыслями, Ищешь, ищещь... и не находишь - не находишь ничего: ни слез, ни радости, ни души, ни бездушия. Нет, последнее все-таки есть. Мало, но есть, а остальное все как будто просто так написано, как бы по заданию кого-то из незаинтересованных.
Вот потому и возвращаешься в свой любимый и непонятный девятнадцатый… В свое время я написал:
А девятнадцатый – России
Дал столько жизни наперёд,
Что, несмотря на все стихии,
Она, родимая, живёт!
Видимо, так оно и есть. Не хочется, не желается думать по-другому, вот и живешь и ищешь то, что есть, а точнее, осталось от России, той самой, о которой так непостижимо трепетно писал Иван Шмелев: "В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед красноватой иконой Распятия, очень старой, от покойной прабабушки, которая ходила по старой вере, зажгли «постную», голого стекла, лампадку, и теперь она будет негасимо гореть до Пасхи. Когда зажигает отец – по субботам он сам зажигает все лампадки, – всегда напевает приятно-грустно: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», – и я напеваю за ним, чудесное: "... и святое… Воскресе-ние Твое Сла-а-вим!"
И все-таки что-то от России осталось... Только осталось ли?
Почему-то в таких случаях нужны полевые цветы, причем - срочно. Замечено, что это одно из немногих ныне действующих средств, способных приостанавливать интеллектуально-душевную энтропию тоскующего по чему-то родному и непременно великому русского интеллигента.
Терентiй Травнiкъ. Из книги "Блокнот для записей".
Душа – огромная душа!
Иногда кажется, что душа русского народа так и осталась там – в девятнадцатом. Здесь её не находишь, а в то, что есть она там, почему-то веришь, точнее, пытаешься верить…
Читаешь русскую классику, а сам думаешь: смог бы ты жить в то время или нет? И мечется душа с ответом. С одной стороны, благодатна для нее эта «усадебная милость», с другой - понимаешь, что многое было тогда тяжело, а то и совсем несносно. И дело отнюдь не в отсутствии удобств и определенного комфорта, а в межчеловеческом климате. Нарисуешь в своем воображении тишину, угодья да речку, полную пескарей, - сидишь и радуешься, а как представишь вопли пьяные с усадьбы, цыганское гульбище да барство неуемное, темное, необразованное да ещё и с подгулявшими дьячками за столом - сразу погрустнеешь. Вот оттого и вырастает неопределенность в ответах на подобные вопросы. Чем больше думаешь, тем больше понимаешь, что любишь ты не просто Россию, а Россию свою – с теми гранями и особенностями, кои ищет и находит в ней твое сердце. И это, пожалуй, верно. Потому как нет в тебе определенного ответа на вопрос: можно ли полюбить Россию горькую, нищую, дремучую, вынесенную на суд людской народовольцами, да еще и с её мечущейся в поисках смысла бытия и неуверенной во всем интеллигенцией? Наверное, можно попробовать и полюбить родную страну таким вот образом: от всей души, прямо как у Евгения Долматовского:
Не знаю счастья большего, чем жить одной судьбой:
Грустить с тобой, земля моя, и праздновать с тобой.
Попробовать можно, но не более того. Так почему же не удается принять Родину такой, какая она есть? Да и есть ли те, которые и боль её, и ошибки, а не только радости, принимают с любовью? Речь же, как никак, идет не о человеке, и потому рассуждать о любви в подобном ракурсе не совсем получается.
Нет-нет да погрузишься в народничество: читаешь сначала почвенников - Аполлона Григорьева, Страхова, потом анархистов - Бакунина, Кропоткина, читаешь и теряешь связь с русским... И вовсе не потому, что не согласен с чем-то, а потому, что все они пытались менять это самое русское, не принимая многое из того, что следовало бы принять. Одни барствовали, другие нищенствовали, третьи, желая счастья народу, мятежничали. А вот когда ныряешь с головой в шмелевское «Лето Господне», то замираешь: откуда же это взялось? Откуда явилась на свет Божий эта драгоценность, когда вся литература того времени полагалась ни на что иное, как на безысходную тоску по чему-либо подлинно народному, но, не имея возможности отыскать это, срывалась и уходила в безудержную печаль от окружающей всякого мыслящего человека того времени беспросветности. Гоголь, Салтыков-Щедрин, Островский, Толстой и, наконец, Достоевский с Чеховым – все, как один, искали и не находили возможность соединить желаемое с действительным - вот откуда и тревога, и печаль, исконно русская.
Роскошны вы, хлеба заповедные родимых нив -
Цветут, растут колосья наливные, а я чуть жив!
Ах, странно так я создан небесами, таков мой рок,
Что хлеб полей, возделанных рабами, нейдет мне впрок!
- писал Николай Некрасов, один из величайших явителей ситуации того времени. Читаешь и веришь, но почему-то вновь и вновь обращаешься к России иной, теперь уже есенинской:
Как захожий богомолец, я смотрю твои поля.
А у низеньких околиц звонно чахнут тополя.
Пахнет яблоком и медом по церквам твой кроткий Спас.
И гудит за корогодом на лугах веселый пляс.
- читаешь и опять веришь!
И вдруг неожиданно возвращаешься в свое время, бросаешься за книгами, авторами, мыслями, Ищешь, ищещь... и не находишь - не находишь ничего: ни слез, ни радости, ни души, ни бездушия. Нет, последнее все-таки есть. Мало, но есть, а остальное все как будто просто так написано, как бы по заданию кого-то из незаинтересованных.
Вот потому и возвращаешься в свой любимый и непонятный девятнадцатый… В свое время я написал:
А девятнадцатый – России
Дал столько жизни наперёд,
Что, несмотря на все стихии,
Она, родимая, живёт!
Видимо, так оно и есть. Не хочется, не желается думать по-другому, вот и живешь и ищешь то, что есть, а точнее, осталось от России, той самой, о которой так непостижимо трепетно писал Иван Шмелев: "В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед красноватой иконой Распятия, очень старой, от покойной прабабушки, которая ходила по старой вере, зажгли «постную», голого стекла, лампадку, и теперь она будет негасимо гореть до Пасхи. Когда зажигает отец – по субботам он сам зажигает все лампадки, – всегда напевает приятно-грустно: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», – и я напеваю за ним, чудесное: "... и святое… Воскресе-ние Твое Сла-а-вим!"
И все-таки что-то от России осталось... Только осталось ли?
Почему-то в таких случаях нужны полевые цветы, причем - срочно. Замечено, что это одно из немногих ныне действующих средств, способных приостанавливать интеллектуально-душевную энтропию тоскующего по чему-то родному и непременно великому русского интеллигента.
Терентiй Травнiкъ. Из книги "Блокнот для записей".