Вечерняя звезда - ты вспыхнула во тьме,
Меня коснулся свет нежней и ярче Солнца.
Александр Хасминский.
Не могу сказать, что мое детство было радостным, не могу сказать, что и счастливым. Оно было каким-то особенным, другим, точнее ни тем, ни другим. Мне всегда хотелось дать ему верное определение, но я искал и не находил слов. Не находил может ещё и потому, что все свободное время уделял рисованию или же музыке. Сейчас, придя к литературе, могу со всей определенностью сказать, что нужные слова все-таки мною найдены.
Итак, мое детство было глазастым, ушастым и носастым. Я смотрел на мир всеглазищами, слышал мельчайшие его звуки всеушищами, слышал вплоть до того, как топали ножками муравьи и, конечно же, ловил и запоминал тысячи и тысячи оттенков запаха его, этого самого мира. И во всем калейдоскопе жизни мне было не просто хорошо, а очень хорошо. Нет, я не наблюдал жизнь, я просто таращился на неё. Примерно это было так: позавтракав, выбегал на улицу, а там - теплое солнце на щеках, запах пыли, прибитой поливальной машиной, ромашки, мальва и, непременно, с пчелкой, запах согретой речной воды и перегретого топлива барж, много-много зелени, поблескивающие в земле стеклышки от битых бутылок, холод от перилец из железной трубы у трехступенчатой деревянной уличной лесенки, воркующие у помойки голуби, куски голубого неба в жгуче-душистой тополиной листве и тишина, и много свободы. Такая была Москва, такой она открылась моему детству.
Помню, что я никогда не скучал, не бросал начатых игр и не приставал ко взрослым, прося поиграть со мной. Мне они вообще были не нужны. У меня у самого все было. Я даже избегал игр со взрослыми. Их игры мне были слишком понятны, да и кто из них полезет со мной в подвал или на дерево, или проползет на животе по луже… Во мне плескался океан жизни, и сам я весь был в океане жизни. Океан в океане… Близко, но опять не точно.
Расколов орех детства, не потеряй его половинок…
Только что отложил ручку и лист бумаги, задумался и вдруг понял, что я пребывал тогда в вечности, я был вечен. Именно это знание и давало мне те переживания, которые не дают покоя и по сей день. Всю жизнь, становясь взрослым, я теряю и теряю это знание собственной вечности. Какую правду дает эта самая взрослость, кроме иллюзии собственных возможностей?
Помню, в детстве я любил смотреть на одну яркую звезду. Зимой она часто светилась над мостом. Потом мне сказали, что это не звезда, а планета, и у нее есть имя - Юпитер. Затем мне дали поглядеть на него в подзорную трубу, и я увидел спутники: их было четыре, и они стояли в рядок, один слева, а три справа. Я теперь знал и об этом, даже знал, что один из них - Ио, а есть ещё Ганимед, Европа и Каллисто, чуть позже узнал про Амальтею. Потом я читал о Юпитере книги, ходил в планетарий, узнавал все больше и больше интересного, но уже нигде и ни разу не встречал и не видел той, детской своей звезды. Так я ушел от себя, ушел от детства, ушел от Бога. Но Бог не дал мне уйти далеко. Он обогнал меня, развернулся ко мне лицом, встал передо мной на тропинке, дождался меня, развел широко руки в стороны, как для объятий, улыбнулся, и я увидел на его груди эту самую звезду. И с тех пор больше не было в моей жизни Юпитера, не было его спутников и планетария, а была только она, моя заветная звезда…
Терентiй Травнiкъ
Из книги «Больше всего на свете», 2017
Меня коснулся свет нежней и ярче Солнца.
Александр Хасминский.
Не могу сказать, что мое детство было радостным, не могу сказать, что и счастливым. Оно было каким-то особенным, другим, точнее ни тем, ни другим. Мне всегда хотелось дать ему верное определение, но я искал и не находил слов. Не находил может ещё и потому, что все свободное время уделял рисованию или же музыке. Сейчас, придя к литературе, могу со всей определенностью сказать, что нужные слова все-таки мною найдены.
Итак, мое детство было глазастым, ушастым и носастым. Я смотрел на мир всеглазищами, слышал мельчайшие его звуки всеушищами, слышал вплоть до того, как топали ножками муравьи и, конечно же, ловил и запоминал тысячи и тысячи оттенков запаха его, этого самого мира. И во всем калейдоскопе жизни мне было не просто хорошо, а очень хорошо. Нет, я не наблюдал жизнь, я просто таращился на неё. Примерно это было так: позавтракав, выбегал на улицу, а там - теплое солнце на щеках, запах пыли, прибитой поливальной машиной, ромашки, мальва и, непременно, с пчелкой, запах согретой речной воды и перегретого топлива барж, много-много зелени, поблескивающие в земле стеклышки от битых бутылок, холод от перилец из железной трубы у трехступенчатой деревянной уличной лесенки, воркующие у помойки голуби, куски голубого неба в жгуче-душистой тополиной листве и тишина, и много свободы. Такая была Москва, такой она открылась моему детству.
Помню, что я никогда не скучал, не бросал начатых игр и не приставал ко взрослым, прося поиграть со мной. Мне они вообще были не нужны. У меня у самого все было. Я даже избегал игр со взрослыми. Их игры мне были слишком понятны, да и кто из них полезет со мной в подвал или на дерево, или проползет на животе по луже… Во мне плескался океан жизни, и сам я весь был в океане жизни. Океан в океане… Близко, но опять не точно.
Расколов орех детства, не потеряй его половинок…
Только что отложил ручку и лист бумаги, задумался и вдруг понял, что я пребывал тогда в вечности, я был вечен. Именно это знание и давало мне те переживания, которые не дают покоя и по сей день. Всю жизнь, становясь взрослым, я теряю и теряю это знание собственной вечности. Какую правду дает эта самая взрослость, кроме иллюзии собственных возможностей?
Помню, в детстве я любил смотреть на одну яркую звезду. Зимой она часто светилась над мостом. Потом мне сказали, что это не звезда, а планета, и у нее есть имя - Юпитер. Затем мне дали поглядеть на него в подзорную трубу, и я увидел спутники: их было четыре, и они стояли в рядок, один слева, а три справа. Я теперь знал и об этом, даже знал, что один из них - Ио, а есть ещё Ганимед, Европа и Каллисто, чуть позже узнал про Амальтею. Потом я читал о Юпитере книги, ходил в планетарий, узнавал все больше и больше интересного, но уже нигде и ни разу не встречал и не видел той, детской своей звезды. Так я ушел от себя, ушел от детства, ушел от Бога. Но Бог не дал мне уйти далеко. Он обогнал меня, развернулся ко мне лицом, встал передо мной на тропинке, дождался меня, развел широко руки в стороны, как для объятий, улыбнулся, и я увидел на его груди эту самую звезду. И с тех пор больше не было в моей жизни Юпитера, не было его спутников и планетария, а была только она, моя заветная звезда…
Терентiй Травнiкъ
Из книги «Больше всего на свете», 2017