Недавно поймал себя на мысли, что мои дневниковые записи всё больше и больше напоминают диалог души с моей же совестью. В последние годы появилась явственная потребность достучаться до самого себя и поговорить, что называется, начистоту. Почему-то подумалось об исповеди, но это не совсем то, ибо моя душа не страдает, а любит.
И вновь вспоминается жизнь, и много, очень много людей, с которыми мне довелось встретиться и пообщаться. Странно, но только теперь я способен оценить необходимость и глубину такого общения, оценить то, что давно в прошлом. Видимо, я очень внимательно относился к жизни, ко всему, что она мне преподносила, а потому за годы накопил то, что в последствии оказалось бесценным опытом для писательского ремесла. Не живопись и не музыка, а именно литература позволила мне вступить на тот путь, идя по которому, совершенно по-иному открываешь для себя мир. Он как будто становится названным, а значит, определённым и существующим. В какой-то момент ты понимаешь, что благодаря слову и только слову ты с ним и общаешься, что без слова нет ни тебя, ни мира. И вот тогда ты начинаешь относиться к слову, как к единственному доступному тебе чуду. Нет-нет, я не ошибся: именно доступному. Мне довелось писать стихи и афоризмы, писать эссе, очерки, статьи и рассказы, и все они — вариации на одну всеобъемлющую тему: тему слова.
В отличие от живописи и музыки, слово не амбивалентно, что позволяет владеющему им достигать наибольшего эффекта при проникновении в суть зримых и незримых состояний. При этом слово согласовано с интонированием, оно — тембрально, и всё это придаёт ему неоспоримую правду и красоту. Если мне нравится чьё-то стихотворение, то я его обязательно читаю вслух. Признаюсь, что с юности, вероятно в силу природной стеснительности, не любил это дело, пока одна девушка, которая мне очень нравилась, неожиданно не попросила меня о почитать ей Поля Элюара, сказав при этом, что ей безумно нравится мой голос. Конечно же, это подействовало, но не так, как могло бы. В то время я с ног до головы был художником и постигал мир через цвет и форму. В женщине я видел натуру, переходящую в натурщицу, а в предметах быта — бесконечное число оттенков и свето-сочетаний. А ещё я писал и исполнял музыку, в которую влюблялись женщины, но мужчины её не замечали. Увы, но всё это не приближало меня к миру умозрительному, к миру, где только слово было способно на поступок, а потому написанные мною стихи перерастали в тексты для песен и становились таковыми. Некто, позволивший мне наполнить собственную жизнь музыкой и цветом, не впускал меня в мир литературы, сделав всё возможное, чтобы я просто-напросто о ней не думал.
Это теперь я понимаю, что вызревал, и что этим недопуском мне готовилось более чем завидное место в дневниково-тетрадном пространстве, и когда оно всё-таки случилось, то я не растерялся, посчитав себя , как оно случается, недостойным столь высокого положения.
Мой литературный выход не был мучительным и полным сомнений, скорее, он был естественным, таким, если бы до этого я занимался словотворчеством многие и многие годы. В какое-то мгновение я ощутил, что нашёл себя и что отныне ни одно из творческих ремёсел не может меня отвлечь от этого изумительного состояния: выводить из букв слова, ставить их в нужной последовательности и наслаждаться тем, как написанное пробуждает дремлющие сердца к жизни.
Я знаю, что сегодня, как никогда, много молодых людей и девушек обращаются к поэзии и литературе. Вполне вероятно, что это вызвано тотальным вырождением духовного в нашем мире, и слово, как никогда, берёт на себя ответственность, чтобы этого всё-таки не произошло. Сам я из тех, кто пришёл в литературу с поседевшими висками, что тем не менее не мешает мне восторгаться написанным юными и пытливыми сердцами. Мне довелось прочитать множество замечательных современных произведений, и все они были ёмкими по содержанию. Более того, все они были подписаны одной рукой – рукою молодости. Так что если бы оно было возможно, то я обязательно бы попросился к ней в ученики.
Терентий Травник. Из книги "Записки обыкновенного человека".
Книга третья.
И вновь вспоминается жизнь, и много, очень много людей, с которыми мне довелось встретиться и пообщаться. Странно, но только теперь я способен оценить необходимость и глубину такого общения, оценить то, что давно в прошлом. Видимо, я очень внимательно относился к жизни, ко всему, что она мне преподносила, а потому за годы накопил то, что в последствии оказалось бесценным опытом для писательского ремесла. Не живопись и не музыка, а именно литература позволила мне вступить на тот путь, идя по которому, совершенно по-иному открываешь для себя мир. Он как будто становится названным, а значит, определённым и существующим. В какой-то момент ты понимаешь, что благодаря слову и только слову ты с ним и общаешься, что без слова нет ни тебя, ни мира. И вот тогда ты начинаешь относиться к слову, как к единственному доступному тебе чуду. Нет-нет, я не ошибся: именно доступному. Мне довелось писать стихи и афоризмы, писать эссе, очерки, статьи и рассказы, и все они — вариации на одну всеобъемлющую тему: тему слова.
В отличие от живописи и музыки, слово не амбивалентно, что позволяет владеющему им достигать наибольшего эффекта при проникновении в суть зримых и незримых состояний. При этом слово согласовано с интонированием, оно — тембрально, и всё это придаёт ему неоспоримую правду и красоту. Если мне нравится чьё-то стихотворение, то я его обязательно читаю вслух. Признаюсь, что с юности, вероятно в силу природной стеснительности, не любил это дело, пока одна девушка, которая мне очень нравилась, неожиданно не попросила меня о почитать ей Поля Элюара, сказав при этом, что ей безумно нравится мой голос. Конечно же, это подействовало, но не так, как могло бы. В то время я с ног до головы был художником и постигал мир через цвет и форму. В женщине я видел натуру, переходящую в натурщицу, а в предметах быта — бесконечное число оттенков и свето-сочетаний. А ещё я писал и исполнял музыку, в которую влюблялись женщины, но мужчины её не замечали. Увы, но всё это не приближало меня к миру умозрительному, к миру, где только слово было способно на поступок, а потому написанные мною стихи перерастали в тексты для песен и становились таковыми. Некто, позволивший мне наполнить собственную жизнь музыкой и цветом, не впускал меня в мир литературы, сделав всё возможное, чтобы я просто-напросто о ней не думал.
Это теперь я понимаю, что вызревал, и что этим недопуском мне готовилось более чем завидное место в дневниково-тетрадном пространстве, и когда оно всё-таки случилось, то я не растерялся, посчитав себя , как оно случается, недостойным столь высокого положения.
Мой литературный выход не был мучительным и полным сомнений, скорее, он был естественным, таким, если бы до этого я занимался словотворчеством многие и многие годы. В какое-то мгновение я ощутил, что нашёл себя и что отныне ни одно из творческих ремёсел не может меня отвлечь от этого изумительного состояния: выводить из букв слова, ставить их в нужной последовательности и наслаждаться тем, как написанное пробуждает дремлющие сердца к жизни.
Я знаю, что сегодня, как никогда, много молодых людей и девушек обращаются к поэзии и литературе. Вполне вероятно, что это вызвано тотальным вырождением духовного в нашем мире, и слово, как никогда, берёт на себя ответственность, чтобы этого всё-таки не произошло. Сам я из тех, кто пришёл в литературу с поседевшими висками, что тем не менее не мешает мне восторгаться написанным юными и пытливыми сердцами. Мне довелось прочитать множество замечательных современных произведений, и все они были ёмкими по содержанию. Более того, все они были подписаны одной рукой – рукою молодости. Так что если бы оно было возможно, то я обязательно бы попросился к ней в ученики.
Терентий Травник. Из книги "Записки обыкновенного человека".
Книга третья.