«Не знаю почему, но в детстве меня привлекали старинные часы, керосиновые лампы, арифмометры, счеты и, конечно же, географические карты и глобусы. Но отложу на этот раз в сторону лампы и арифмометры, не буду сводить счёты со счётами, да и глобусы, думаю, не обидятся и немного подождут, а поговорю с вами о часах, – читаю в очередном дневнике Терентия.
– В моем доме много часов, и все они ходят. Часы не сидят, не лежат, а именно ходят, ходят и ходят, и лишь иногда останавливаются, чтобы передохнуть. Тогда я подхожу к ним, достаю ключ и, прежде чем завести, спрашиваю, не хотят ли они ещё немного постоять и отдохнуть. Если я слышу и понимаю, что они того желают, то не спешу заводить и давать им ход.
Часами занимался мой дед по линии матери, Георгий Григорьевич и мой отец Аркадий Павлович. Говорят, что еще прадед по отцовской линии Алексей, всё это и затеял. А почему бы и нет, ведь он родился и жил в Москве, а часы, по словам дедушки Георгия, были тогда весьма модным увлечением. Для папы часовщичество так и осталось важным делом в семье. Прирожденный военный он, тем не менее, в свободное время ходил и брал уроки мастерства у часовщика Владимира Андреевича Виттельсона – высокого, суховатого, неимоверно худого пожилого человека благородного происхождения и вида, который жил в нашем доме, но на первом этаже. Он, как и мы, переехал в 1976 году, когда дом только заселялся, но с Арбата. Интересно, что в доме обосновались переселенцы с Плющихи, Сивцева Вражка, Плотникова и Оружейного переулков. Мы, к примеру, по отцу были плющихинскими, а по маме – с Ростовской набережной. Соседи наши – с Зубовской площади...
Говоря о Владимире Андреевиче, стоит заметить, что больше всего он, по крайней мере, лично мне, напоминал... минутную стрелку – тонкую, изящную и филигранно отточенную мастерами, а посему занятие часами ему во многом очень даже шло. Когда он к нам приходил, дабы попросить моих родителей купить ему в магазине продуктов, т.к. сам он почти не выходил из дома, то был одет в домашнюю курточку вишневого бархата, с выпущенным поверх нее большим воротником апаш[1] с непременным пёстрым шарфиком на шее, а его светлые парусиновые брюки всегда имели свежевыглаженную стрелку. Прибавьте ко всему еще и аромат одеколона «Шипр», весьма изысканный стиль общения – и картина окончательно проявится. Вот такой он был аристократ. Как правило, дверь открывал я, и часовщик сухим, прокуренным голосом, а курил он постоянно и только «Тройку», обращался ко мне с одинаковой фразой: «Доброе утро. Ээ...Молодой человек, простите, если отвлекаю, не соблаговолите ли позвать Аркадия. Скажите, что беспокоит часовщик. Не торопитесь, я располагаю временем, чтобы подождать...».
Особенно мне нравилось его выражение «я располагаю временем». Как же оно подходило часовых дел мастеру – думалось мне всякий раз, когда я шёл звать отца.
Вообще папа считал, что часы – дело сугубо мужское, видимо, таковое ему внушил господин Виттельсон. А еще отец постоянно говорил всем, что если в доме есть часы, то они должны ходить, и поэтому регулярно за этим следил, причем, сразу за всеми часами, и я нередко заставал его за работой, когда тот подолгу возился с часовым механизмом. Мне всегда это нравилось. Папа, порой, напоминал врача-хирурга, сосредоточенно и внимательно проводящего непростую операцию. Я любил, когда отец, как он сам говорил, общался с часами. В эти минуты он становился каким-то другим, я бы сказал, загадочным, недоступным, таким, словно и впрямь знал что-то особенное, близкое к чему-то запредельному, вечному. Взгляд его смягчался, добрел, когда подтянув и поставив на место очередную шестеренку, он подолгу молчал и смотрел в окно, ожидая, пока пружина завода избавится от перенапряжения. Потом он вешал часы на стену, мол, пусть отдыхают, и не заводил их несколько дней.
Что касаемо часов, я всё старался запомнить, но иногда что-то спрашивал, и тогда папа объяснял те тонкости, которые мне были неведомы. С двенадцати лет я вполне самостоятельно мог ухаживать за всеми «комнатными» часами. Ежечасно эти хранители бесконечного, по понятной причине, переговаривались между собой – кто тихо, почти шепотком, кто-то с басовитой хрипотцой, а кто и звонко, как-то по-детски задиристо, и тогда дом наполнялся бронзовой музыкой пружин, а это, друзья мои, всегда вдохновенно, а потому впечатляло каждого, кто бывал у нас в гостях, а гостили частенько. Родители были гостеприимными и радушными. Люди их уважали и приходили – кто посоветоваться, кто рассказать о своих делах, а то и просто повидаться.
Дальнейшее мое повествование неожиданно обрывает бой кабинетных «Le Roi de Paris». Пришло время моего завтрака. Оно в нашем доме давно одно и то же, в одиннадцать утра, и все часы об этом осведомлены. Сегодня на завтрак мои любимые сырники, мама их замечательно готовит, и традиционный горячий шоколад со сливками…
Нередко меня спрашивают, как всё-таки мне удается так много делать, а главное, успевать, и я с удовольствием отвечаю, что с самого детства дружу со временем. Кстати, вполне может быть, что в этом немалая заслуга и наших домашних… часов. Дело в том, что часы, скажу я вам, это такие создания, которые при каждом подобающем случае заставляют человека на себя посматривать. Таким образом, к своим семнадцати годам я хорошо чувствовал время и легко определял его, где бы ни находился. Постепенно я связал наработанное ощущение с движением солнца, освещением и многими другими наблюдениями, а в результате заполучил в награду часы внутренние. С тех пор так и живу с ними, поэтому многое успеваю. Хорошо, что в моем доме так много часов и, самое главное, что все они ходят… Каждый раз, запуская очередные часы, после завода папа вставал и командовал им: «На месте шагом марш!» Аккуратно отведя маятник рукою влево, он отпускал его, и тот плавно двигался в противоположную сторону, издавая мерное тиканье. Какое-то время отец прислушивался и, найдя ход равномерным, констатировал: «Жить будут». Заметив это, я поинтересовался, почему он отводит маятник именно влево, чем вызваны эти одинаковые действия, и он пояснил мне, что это также, как мы пишем, слева направо. Часы тоже пишут, но только историю всей нашей жизни, а маятник – это ничто иное, как «перо времени». Ответ отца был на удивление исчерпывающим. Позже, одну из своих музыкальных пьес я так и назвал – «Перо времени».
[1] франц. - рубашка с открытым широким воротом. Была в моде со времен Первой мировой войны до 20-х годов 20 в. Воротник свободно лежал на плечах и груди, оставляя открытой шею, - считается, что подобные рубашки носили парижские хулиганы, апаши.