Знал ли Виктор Михайлович Васнецов, создавая своих «Богатырей», что герои его полотна сойдут в народ и станут матрично применимы для множества форм, а подчас и содержаний. Вот и сегодня, глядя на картину, я угадываю в Илье, Добрыне и Алёше трёх безусловных лидеров отечественной рок-музыки: Гребенщикова, Науменко и Цоя. И если Борис Борисович – центральная фигура социальной действительности - возглавлял смысловой базис феномена советского рока, а Майк Науменко раскрепощал гребенщиковскую сакральность, делая её удобоваримой для сердец и умов среднего класса, то Виктор Цой вещал в интеллектуальном диапазоне где-то между продвинутыми школьницами и такими же учащимися техникумов и училищ. Последнее, вероятно, и объясняет столь высокую популярность Виктора во второй половине 80-х. Изъясняясь простым языком под нехитрые гармонии на гитаре, Цой добился того, что его песни стали петь и петь именно благодаря их понятности и простоте, потому как "если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо". В какой-то степени Виктор Робертович вынул из ажурного Борис Борисовича и конструктивного Михаила Васильевича (простите,Майка) то насущное, что так было необходимо среднестатистическому советскому тинэйджеру, и дал парню возможность этим пользоваться.
Трудно сказать, как бы сложилась творческая жизнь Виктора, если бы он не погиб, а потому и погибают такие ребята, дабы последующим своим существованием не перечеркнуть все, что они с таким усердием проповедовали. Смерть пришла и сделала свое дело, водрузив имя музыканта Цоя на должную высоту, ту самую, на которую попадают либо гении, либо гениальные аутсайдеры, покончившие с собой в те минуты, когда мир их не желал понимать.
Не могу сказать, что я хорошо знал Виктора Цоя, но общаться с ним мне доводилось. Бывал я и на его камерных выступлениях, где разрешалось слушателям курить и пить не только пиво, но и портвейн - напитки творческой молодежи тех лет. В отличие от самодостаточного аквариумиста Бориса Гребенщикова и отстраненного зоопарковца Майка, Виктор был, как мне тогда казалось, наиболее политизированным. Даже группа у него была с эдаким популистским названьицем —"Кино". Музыкант, не в пример снобам, быстро и со знанием дела вошел в перестроечное время и нёс себя в нём почти как апостол правды. При этом он не знал, а скорее угадывал верное направление ветра перемен и умело поворачивал свои корабли в сторону законного протеста, акцентируя на чем-то, ведомом только ему. Романтик-активист, быстрый и увлекающийся, талантливый и очень энергичный, Виктор оставался всё-таки в хвосте кометы, ядром которой был Гребенщиков, а продолжением — Науменко. Несмотря на желание и сопутствующую ему дерзость, Цою попросту не хватало опыта и лет, а потому старшие рок-коллеги имели куда больше возможностей. И все-таки Виктор вышел на сцену, да еще какую – в 70 тысяч зрителей— и запел, запел так же, как пел на прокуренных питерских флэтах: запел, а стадион внимал и поддерживал его, и это действительно было заслуженным.
Это мало известно, но Виктор неплохо рисовал. У меня долго хранился его рисунок, подаренный им мне по случаю очередной встречи. Манера необычная, близкая к карикатурному угловатому комиксу, о которой обычно говорят: в этом что-то есть. Позже рисунок отъехал к моей жене в Лос-Анжелес, где и исчез.
Первая песня, которую я услышал от Виктора в почти приватном исполнении, — «Алюминиевые огурцы». Откровенно говоря, она мне сразу не понравилась, кстати, текст песни напомнил его же манеру рисовать. Позже я слушал и другие песни, но до сердца они не доходили: мне постоянно чего-то не хватало в этом цоевском залихватстве, скорее всего лиричности и души. А душа у Виктора была, и она не просто лезла, а рвалась наружу, ей были необходимы стихия и действия, и он это ей, равно как и себе, безоговорочно позволял.
Виктор... погиб, что было почти неизбежным для его темпов жизни. Он разбился на машине 15 августа 1990 года. Помню, что новость я воспринял с грустью: для меня таким образом заканчивалась эпоха перемен, которых все мы ждали, но так толком и не начавшихся. Потом, через год, тихо и незаметно ушел из жизни Майк Науменко — и тоже в августе, а позже, и снова летом, в июле, — Сергей Курехин, далее — Гурьянов, барабанщик из группы «Кино», и опять летом… Помню, я тогда написал:
Музыканты умирают летом,
Умирают летом и поэты.
Как-то сразу умирают, где-то
В самом центре солнечного света...
За год до смерти Виктора я написал стихотворение , а следом - песню "Улитки и звезда" , и посвятил всё это ему, а далее — одноименную картину, которая хранится сегодня в домашней коллекции моего друга, врача Николая Ефремова, который обещал мне её вернуть, если я когда-нибудь женюсь повторно. В годовщину смерти Виктора Цоя моя группа исполнила эту песню на концерте и записала на магнитоальбоме (запись сохранилась), а само стихотворение представлено на моем официальном сайте. На флаерах (пригласительных билетах) была изображена именно эта картина. Кстати песня написана по ритмике в цоевской манере, которая мне не свойственна, но здесь оказалась на редкость органичной:
Улитки и Звезда
По мраморной сетке кафельной плитки
Ползут, улыбаясь, смешные улитки…
Чудесная ночь, улитки не прочь
Взглянуть на чудо – по слухам, оттуда
Упала с неба сегодня звезда…
Малиновый всадник преследует женщин,
Он жаждет покоя и мокрой рукою
Ставит печать на падшую знать,
Но вряд ли звездою он сможет упасть…
Они не ушли, они затаились.
Они будут рвать твои мысли на части…
Ты сделал панцирь, но и они изменились,
Теперь вдвое больше зубов в их пасти.
И каждый из нас раздвинул границы,
Но в этой драме есть новые лица –
Они чуют запах паленого мяса,
Они за тобою выходят на трассу.
Ты вдвое чаще встречаешь – нет…
Ты вдвое реже слышишь – привет…
И время сквозь пальцы уходит в песок…
Ты не веришь в чудо, но поверил в рок.
В каждом доме — своя правда,
У каждой птицы — свое небо,
В каждом камне — свое время,
Но только в любви нет исключений.
За каждым рожденьем стоит смерть,
Но мне никогда не привыкнуть к боли.
И каждый крест, стоящий в поле,
Вновь заставляет меня жить.
По мраморной сетке кафельной плитки
Ползут, улыбаясь, смешные улитки…
Чудесная ночь, улитки не прочь
взглянуть на чудо –
По слухам, оттуда упала последняя
С неба звезда…
1989
В то время некоторые слушатели видели в песне предчувствие гибели Виктора, акцентируя строки "Они чуют запах паленого мяса,
они за тобою выходят на трассу". В интервью я старался развенчать этот миф. Интересную обзорную статью именно об этой песне написал мой друг, переводчик Вадим Данилович Николаев, в которой выдвинул ряд неожиданных версий. Что касается меня, то свою версию о смысле песни и картины я изложил в книге "Осенний минор"
И Цой и Майк любили лето и пели о нем. Вспоминается, как на одном из квартирников (такого слова тогда не было), где мне довелось побывать, ребята по очереди спели про лето, и каждый — свою песню: и это было хорошо! Именно тогда я услышал впервые настоящего Цоя –подлинного романтика и трубадура советского и постсоветского времени. Эта была первая и единственная его песня, которую моя группа включила в свой репертуар. Для меня и по сей день она остается одной из лучших песен Виктора после «Солнечных дней»:
В городе плюс двадцать пять - Лето,
Электрички набиты битком,
Все едут к реке.
День словно два,
Ночь словно час - Лето.
Солнце в кружке пивной,
Солнце в грани стакана в руке.
Девяносто два дня - Лето,
Теплый портвейн,
Из бумажных стаканов вода.
Девяносто два дня - Лето.
Летний дождь наливает
В бутылку двора ночь.
Прошло тридцать лет со дня его гибели, но время смилостивилось и не только сохранило память о нем, но и позволило многим разглядеть его душу. Прошло три десятка лет, а он как будто и не умирал, а жил, мужал и наконец-то дорос до себя настоящего, не потеряв при этом своей удивительной непосредственности, которая позволила ему приблизиться к мечте всей его короткой, но необычайно яркой жизни - к поэзии - на расстояние вытянутой руки…
Терентий Травник. Из книги «В свое время».
15 августа 2020 г.
Трудно сказать, как бы сложилась творческая жизнь Виктора, если бы он не погиб, а потому и погибают такие ребята, дабы последующим своим существованием не перечеркнуть все, что они с таким усердием проповедовали. Смерть пришла и сделала свое дело, водрузив имя музыканта Цоя на должную высоту, ту самую, на которую попадают либо гении, либо гениальные аутсайдеры, покончившие с собой в те минуты, когда мир их не желал понимать.
Не могу сказать, что я хорошо знал Виктора Цоя, но общаться с ним мне доводилось. Бывал я и на его камерных выступлениях, где разрешалось слушателям курить и пить не только пиво, но и портвейн - напитки творческой молодежи тех лет. В отличие от самодостаточного аквариумиста Бориса Гребенщикова и отстраненного зоопарковца Майка, Виктор был, как мне тогда казалось, наиболее политизированным. Даже группа у него была с эдаким популистским названьицем —"Кино". Музыкант, не в пример снобам, быстро и со знанием дела вошел в перестроечное время и нёс себя в нём почти как апостол правды. При этом он не знал, а скорее угадывал верное направление ветра перемен и умело поворачивал свои корабли в сторону законного протеста, акцентируя на чем-то, ведомом только ему. Романтик-активист, быстрый и увлекающийся, талантливый и очень энергичный, Виктор оставался всё-таки в хвосте кометы, ядром которой был Гребенщиков, а продолжением — Науменко. Несмотря на желание и сопутствующую ему дерзость, Цою попросту не хватало опыта и лет, а потому старшие рок-коллеги имели куда больше возможностей. И все-таки Виктор вышел на сцену, да еще какую – в 70 тысяч зрителей— и запел, запел так же, как пел на прокуренных питерских флэтах: запел, а стадион внимал и поддерживал его, и это действительно было заслуженным.
Это мало известно, но Виктор неплохо рисовал. У меня долго хранился его рисунок, подаренный им мне по случаю очередной встречи. Манера необычная, близкая к карикатурному угловатому комиксу, о которой обычно говорят: в этом что-то есть. Позже рисунок отъехал к моей жене в Лос-Анжелес, где и исчез.
Первая песня, которую я услышал от Виктора в почти приватном исполнении, — «Алюминиевые огурцы». Откровенно говоря, она мне сразу не понравилась, кстати, текст песни напомнил его же манеру рисовать. Позже я слушал и другие песни, но до сердца они не доходили: мне постоянно чего-то не хватало в этом цоевском залихватстве, скорее всего лиричности и души. А душа у Виктора была, и она не просто лезла, а рвалась наружу, ей были необходимы стихия и действия, и он это ей, равно как и себе, безоговорочно позволял.
Виктор... погиб, что было почти неизбежным для его темпов жизни. Он разбился на машине 15 августа 1990 года. Помню, что новость я воспринял с грустью: для меня таким образом заканчивалась эпоха перемен, которых все мы ждали, но так толком и не начавшихся. Потом, через год, тихо и незаметно ушел из жизни Майк Науменко — и тоже в августе, а позже, и снова летом, в июле, — Сергей Курехин, далее — Гурьянов, барабанщик из группы «Кино», и опять летом… Помню, я тогда написал:
Музыканты умирают летом,
Умирают летом и поэты.
Как-то сразу умирают, где-то
В самом центре солнечного света...
За год до смерти Виктора я написал стихотворение , а следом - песню "Улитки и звезда" , и посвятил всё это ему, а далее — одноименную картину, которая хранится сегодня в домашней коллекции моего друга, врача Николая Ефремова, который обещал мне её вернуть, если я когда-нибудь женюсь повторно. В годовщину смерти Виктора Цоя моя группа исполнила эту песню на концерте и записала на магнитоальбоме (запись сохранилась), а само стихотворение представлено на моем официальном сайте. На флаерах (пригласительных билетах) была изображена именно эта картина. Кстати песня написана по ритмике в цоевской манере, которая мне не свойственна, но здесь оказалась на редкость органичной:
Улитки и Звезда
По мраморной сетке кафельной плитки
Ползут, улыбаясь, смешные улитки…
Чудесная ночь, улитки не прочь
Взглянуть на чудо – по слухам, оттуда
Упала с неба сегодня звезда…
Малиновый всадник преследует женщин,
Он жаждет покоя и мокрой рукою
Ставит печать на падшую знать,
Но вряд ли звездою он сможет упасть…
Они не ушли, они затаились.
Они будут рвать твои мысли на части…
Ты сделал панцирь, но и они изменились,
Теперь вдвое больше зубов в их пасти.
И каждый из нас раздвинул границы,
Но в этой драме есть новые лица –
Они чуют запах паленого мяса,
Они за тобою выходят на трассу.
Ты вдвое чаще встречаешь – нет…
Ты вдвое реже слышишь – привет…
И время сквозь пальцы уходит в песок…
Ты не веришь в чудо, но поверил в рок.
В каждом доме — своя правда,
У каждой птицы — свое небо,
В каждом камне — свое время,
Но только в любви нет исключений.
За каждым рожденьем стоит смерть,
Но мне никогда не привыкнуть к боли.
И каждый крест, стоящий в поле,
Вновь заставляет меня жить.
По мраморной сетке кафельной плитки
Ползут, улыбаясь, смешные улитки…
Чудесная ночь, улитки не прочь
взглянуть на чудо –
По слухам, оттуда упала последняя
С неба звезда…
1989
В то время некоторые слушатели видели в песне предчувствие гибели Виктора, акцентируя строки "Они чуют запах паленого мяса,
они за тобою выходят на трассу". В интервью я старался развенчать этот миф. Интересную обзорную статью именно об этой песне написал мой друг, переводчик Вадим Данилович Николаев, в которой выдвинул ряд неожиданных версий. Что касается меня, то свою версию о смысле песни и картины я изложил в книге "Осенний минор"
И Цой и Майк любили лето и пели о нем. Вспоминается, как на одном из квартирников (такого слова тогда не было), где мне довелось побывать, ребята по очереди спели про лето, и каждый — свою песню: и это было хорошо! Именно тогда я услышал впервые настоящего Цоя –подлинного романтика и трубадура советского и постсоветского времени. Эта была первая и единственная его песня, которую моя группа включила в свой репертуар. Для меня и по сей день она остается одной из лучших песен Виктора после «Солнечных дней»:
В городе плюс двадцать пять - Лето,
Электрички набиты битком,
Все едут к реке.
День словно два,
Ночь словно час - Лето.
Солнце в кружке пивной,
Солнце в грани стакана в руке.
Девяносто два дня - Лето,
Теплый портвейн,
Из бумажных стаканов вода.
Девяносто два дня - Лето.
Летний дождь наливает
В бутылку двора ночь.
Прошло тридцать лет со дня его гибели, но время смилостивилось и не только сохранило память о нем, но и позволило многим разглядеть его душу. Прошло три десятка лет, а он как будто и не умирал, а жил, мужал и наконец-то дорос до себя настоящего, не потеряв при этом своей удивительной непосредственности, которая позволила ему приблизиться к мечте всей его короткой, но необычайно яркой жизни - к поэзии - на расстояние вытянутой руки…
Терентий Травник. Из книги «В свое время».
15 августа 2020 г.