В 2004 году гостил у своих друзей в Киеве. В один из дней я направился в Киево-Печерскую лавру. Помню, на входе ко мне подошёл, а точнее, подковылял юродивый и как-то резко спросил:
—А ты и вправду веришь, что любовь может переделать негодяя в доброделателя?
- Да, но… - промямлил я и от неожиданности замер.
- Что но? – не унимался тот, а затем переспросил и замер, вглядываясь в меня своими подслеповатыми глазками из-под нависших бровей.
- Не представляю, какая это должна быть любовь, - выдавил я из себя, сам не знаю как и дивясь тому, что вообще что-то ответил.
- То-то! И никто не знаеть! Наша любовь только распаляеть в грешнике мерзость… Вот и я не могу понять, как надоть любить, шабы тот, от кого ты не могишь отказаться, перестал бы грызть тябе душу.
- Я думаю, что надо просто терпеть. В терпении и есть наша любовь, а там — Бог поможет.
Юродивый хмыкнул, сделал пару шажков назад, втянул все свои сопли и смачно харкнул мне на рубашку.
Не понимаю этого, но почему-то я никак не среагировал, а пошёл туда, куда, собственно, и направлялся. Проведя более часа в монастыре, я поспешил к выходу, пытаясь высмотреть этого странного человека. Мужичонка молча стоял, прислонившись к стене. Завидев меня, он оживился и, прихрамывая, направился в мою сторону, на ходу прося подать ему чего-нибудь ради Христа. Я достал из кармана мелочь, потряс и протянул ему... Но тот неожиданно отказался и попросил меня отдать ему заплёванную рубашку. Сначала я не согласился, сославшись, что не могу ходить по городу в таком виде, на что блаженный стащил с себя своё, иначе не назовёшь, рубище и протянул его мне. В ответ я выполнил его просьбу. Одев мою рубашку, которая оказалась изрядно ему велика, он облагообразился и, еще более внимательно посмотрев на меня, выдал:
— Плявать на тябя, соколик, будуть. Много плявать, но в душу недоплюнуть — рубаха не дасть.
— Так я выброшу её, - признался я, но сразу осёкся.
— И правильноть! На кой тябе энта тряпь? – просипел он. — Разве в ей теперь дело, а?
Потом он размашисто перекрестил меня и побрёл на своё место. Признаюсь: то, что было теперь на мне и названное благодетелем тряпью, воняло до невозможности, а ездить мне предстояло еще долго и по всему городу. В транспорте от меня шарахались и старались отойти подальше, а в булочной продавщица не выдержала и так прямо и ляпнула:
--Да ты шо, обоссался, шо ль?
Но хлеб все равно отпустила. Хуже всего было то, что на вечер у меня было назначено свидание с приятной мне женщиной…
Ровно в шесть мы встретились у памятника Хмельницкому, и я предложил ей прогуляться. Гуляли мы допоздна, и она ни разу не поморщилась.
- Как тебе парфюм? – неудачно пошутил я.
- Приятный, - улыбнулась она, и я почувствовал себя полным идиотом.
Терентий Травник. Из книги "Больше, чем почти".
—А ты и вправду веришь, что любовь может переделать негодяя в доброделателя?
- Да, но… - промямлил я и от неожиданности замер.
- Что но? – не унимался тот, а затем переспросил и замер, вглядываясь в меня своими подслеповатыми глазками из-под нависших бровей.
- Не представляю, какая это должна быть любовь, - выдавил я из себя, сам не знаю как и дивясь тому, что вообще что-то ответил.
- То-то! И никто не знаеть! Наша любовь только распаляеть в грешнике мерзость… Вот и я не могу понять, как надоть любить, шабы тот, от кого ты не могишь отказаться, перестал бы грызть тябе душу.
- Я думаю, что надо просто терпеть. В терпении и есть наша любовь, а там — Бог поможет.
Юродивый хмыкнул, сделал пару шажков назад, втянул все свои сопли и смачно харкнул мне на рубашку.
Не понимаю этого, но почему-то я никак не среагировал, а пошёл туда, куда, собственно, и направлялся. Проведя более часа в монастыре, я поспешил к выходу, пытаясь высмотреть этого странного человека. Мужичонка молча стоял, прислонившись к стене. Завидев меня, он оживился и, прихрамывая, направился в мою сторону, на ходу прося подать ему чего-нибудь ради Христа. Я достал из кармана мелочь, потряс и протянул ему... Но тот неожиданно отказался и попросил меня отдать ему заплёванную рубашку. Сначала я не согласился, сославшись, что не могу ходить по городу в таком виде, на что блаженный стащил с себя своё, иначе не назовёшь, рубище и протянул его мне. В ответ я выполнил его просьбу. Одев мою рубашку, которая оказалась изрядно ему велика, он облагообразился и, еще более внимательно посмотрев на меня, выдал:
— Плявать на тябя, соколик, будуть. Много плявать, но в душу недоплюнуть — рубаха не дасть.
— Так я выброшу её, - признался я, но сразу осёкся.
— И правильноть! На кой тябе энта тряпь? – просипел он. — Разве в ей теперь дело, а?
Потом он размашисто перекрестил меня и побрёл на своё место. Признаюсь: то, что было теперь на мне и названное благодетелем тряпью, воняло до невозможности, а ездить мне предстояло еще долго и по всему городу. В транспорте от меня шарахались и старались отойти подальше, а в булочной продавщица не выдержала и так прямо и ляпнула:
--Да ты шо, обоссался, шо ль?
Но хлеб все равно отпустила. Хуже всего было то, что на вечер у меня было назначено свидание с приятной мне женщиной…
Ровно в шесть мы встретились у памятника Хмельницкому, и я предложил ей прогуляться. Гуляли мы допоздна, и она ни разу не поморщилась.
- Как тебе парфюм? – неудачно пошутил я.
- Приятный, - улыбнулась она, и я почувствовал себя полным идиотом.
Терентий Травник. Из книги "Больше, чем почти".